Степан Суздальцев выпустил роман "Ничего святого"

Книга рассказывает о борьбе человека за свободу с окружающим миром и его борьбе за счастье с самим собой. Действие разворачивается в Москве 2007-ого года в антураже обшарпанных подъездов, подпольных концертов и неистребимой веры в светлое будущее.

Роман имеет четыре основных уровня восприятия: линейный (сюжет как он есть), аллегоричный (где семья масштабируется до государства), аллюзийный (текст меняет смысл в контексте связок с произведениями мировой культуры) и религиозный (вся книга представляет собой Сотворение мира, Изгнание из Рая, Исход с переходом от ветхозаветного восприятия героем окружающей действительности к евангельской, Деяния, Распятие, а венчает произведение ницшеанская кульминация, превращающая человека в сверхчеловека).

Об авторе:

Степан Суздальцев – автор романов «Угрюмое гостеприимство Петербурга (2013), «Ничего святого» (2018). В 2015-2018 гг. осуществлял внешние коммуникации Госкорпорации Ростех.

«Ничего святого» – это коммерческий проект автора. Он не стал продавать права на произведение и инвестировал в издание и продвижение собственные средства. Основная причина такого решения: необходимость распространять электронную версию произведения бесплатно.

В настоящий момент книга доступна для свободного скачивания в любом формате на официальном сайте: http://www.nogods.ru/

Отрывок:

…Человек, живущий в мире волчьих законов, постепенно теряет понятие о милосердии и доброте. Жизнь под одной крышей с отчимом научила меня быть бессердечным. А воспитанники детских домов, где право сильного определяет справедливость и право на любое имущество, плохо разумели в вопросах нежности и заботы, зато прекрасно умели причинять физическую и моральную боль, которой за неимением лучшего питались сами и которая повсюду следовала за ними вместе со стойким запахом пота и дешёвого табака.

Единственным исключением был мой одноклассник Андрюша Савельев. Как и большинство воспитанников 12-го детского дома, Андрюша не был сиротой. Его отец, находивший разрушительное умиротворение на дне стеклянной бутылки, не сразу заметил, что его лишили родительских прав, и не стал придавать этому неоправданное значение, а матери исполнять свои обязанности мешал длинный тюремный срок. Была у Андрюши ещё и бабушка, которая на свою солидную пенсию могла купить гречку, гранулированный чай, редкие лекарства по льготной цене и даже умудрялась раз или два в месяц баловать себя курицей, небольшой и не всегда свежей.

По какой-то непонятной причине (как говорили у нас в классе, из-за малодушия), она не удосужилась взять опеку над Андрюшей, и он оказался в приюте.

Андрюша, возможно, имел все шансы добиться в жизни успеха, став менеджером по продажам в каком-нибудь магазине электроники, если бы не одно обстоятельство. Право, не знаю, был ли мой одноклассник глупым или просто умственно отсталым – учитывая, что его мать, как и отец, была хронической алкоголичкой, я склоняюсь к последнему.

Обладая неким подобием чувства юмора (должен признать, весьма жалким), Андрюша, стремясь снискать расположение ребят, иногда шутил, всякий раз неуместно и крайне нелепо. И тем не менее, мы все смеялись – не из вежливости, а над глупостью одноклассника.

Люди часто унижают ближних своих ради самоутверждения – одной из наиболее паскудных форм удовольствия. Они пребывают в неосознанном убеждении, будто принижая других, сами возвышаются на их фоне. В действительности же стремление унизить является прямым следствием чудовищного комплекса неполноценности, приправленного дурным воспитанием и хронической неуверенностью в себе.

Стремясь самоутвердиться за чужой счёт, человек ищет состояния комфорта, которому не даёт появиться страх перед окружающей действительностью и сопровождающее его угнетённое состояние духа.

Мелким, закомплексованным людям просто необходимо для поддержания нормального психологического состояния периодически унижать ближних своих – разумеется, ближних слабых, поскольку сильные могут унизить сами, что чертовски неприятно.

Насмехаясь над другими, они чувствуют себя тем увереннее, чем ниже они опускают собеседника, поскольку это возвышает их в собственных глазах. В действительности мы видим здесь типичную дегенеративную форму восприятия собственной личности. Человек имеет потребность в самовыражении, которую ему необходимо удовлетворить. Если человек не может этого сделать, он начинает искать способы удовлетворения этой потребности через сравнение себя с другими.

Так и я, в малодушии своём, сравнивал себя с Андрюшей Савельевым, и на его фоне казался себе героем.

Как и большинство учеников нашей школы, Андрюша болел за ЦСКА, о чём уверенно заявил, когда я спросил о его клубных предпочтениях.

— Ты даже не знаешь, как расшифровывается ЦСКА, – сказал ему я.

— Знаю, – промямлил он.

— И как же?

— Центральный спортивный клуб Америки, – после недолгого молчания выдал он, вызвав у меня и моих одноклассников приступ хохота.

Вопрос о лояльности к клубу возник у меня не случайно: Андрюша почти всегда носил олимпийку Arsenal, хотя я уверен, что он никогда не смотрел кубок Англии. Этот разговор возник, когда мы учились в девятом классе – я прекрасно понимал, что Андрюша носит одну и ту же одежду не из аскетических предпочтений, но потому что другой у него просто не было. Да и эта олимпийка досталась ему благодаря щедрости волонтёров, которые иногда собирали вещи для детских домов.

Но мне, после унижений, которым я подвергался дома, было приятно осознавать, что кому-то живётся хуже.

И я избрал своей жертвой именно Андрюшу.

Он был на два года нас старше. Моего роста, он был крепко сложен и физически превосходил всех в нашем классе. Это обстоятельство служило мне оправданием в собственных глазах: я унижал самого сильного мальчика в нашем классе. Но поскольку Андрюша был не слишком умён, он не мог понять моего сарказма и не всегда тонких шуток. Он искренне полагал, что мы вполне нормально общаемся и недоумевал, почему все кругом смеются. Иногда до него доходило, что смеются над ним, но он никак не мог понять причину постигшего всех веселья.

Живя в детском доме, Андрюша умел различать только открытую агрессию, которая была обычным проявлением сиротской боли. Но в силу своего особенного восприятия, Андрюша несколько иначе, чем все остальные, ощущал эту действительность, и потому был единственным известным мне детдомовцем, не обозлившимся на весь мир, как это делали все остальные.

Он очень хотел дружить с одноклассниками, и я, пользуясь этим, всякий раз унижал его.

Как-то перед уроком черчения он попросил у меня карандаш. В 12-ом детском доме, как в госучреждении, широко развернулась коррупция. Деньги, списываемые на содержание детей, шли в карман заведующему, а иногда везло и воспитателям. Именно потому дети одевались в вещи, привозимую волонтёрами и использовали канцелярские товары, которые кто-то забывал на парте. Если в школе видели ученика, который подбирает с пола оброненную кем-то ручку, линейку, ластик, можно было смело сказать, что это один из детдомовских. Канцелярская клептомания, наряду с гардеробной эклектикой, затравленным взглядом, запахом костра, создаваемым прокуренной, по нескольку месяцев не мытой одеждой, составляли типичные приметы, по которым опознавали сирот.

У меня был целый пенал хорошо отточенных карандашей, и я запросто мог поделиться одним из них и даже подарить его Андрюше (он всегда всё возвращал), поскольку он не имел ни родителей, способных купить ему карандаш, ни денег, чтобы купить его самостоятельно. Рядом не было никого из одноклассников, способных оценить моё красноречие, и, тронутый просьбой Андрюши, я уже снял рюкзак и неожиданно для самого себя произнёс:

— Обычно, когда люди о чём-то просят, они стараются быть более вежливыми, – заметил я, хотя вопрос был задан вполне корректно, поскольку Андрюша был от природы чрезвычайно вежлив.

— Вась, тебе не сложно одолжить мне карандаш на один урок? – жалостным тоном повторил Андрюша.

— Волшебное слово? – потребовал я.

— Пожа-а-алуйста, – заискивающе протянул он.

— Ладно, – снисходительно произнёс я, доставая из пенала самый тупой карандаш. – Вот этот карандаш тебе подойдёт?

— Да! – радостно ответил он. – Спасибо огромное, Вась!

— Я так и думал, – улыбнулся я, довольный шуткой, понятной мне одному.

— Ты отличный друг!

— Хочешь быть моим денщиком? – спросил я.

— Конечно! – согласился Андрюша, видимо, невнимательно читавший Пушкина.

— Тогда буду звать тебя Савельичем, как в «Капитанской дочке».

Андрюша решил, что предложение дружбы с моей стороны, а появление прозвища – как знак особенного расположения.

— А как мне тебя называть? – спохватился он.

— Можешь просто боярином, – любезно позволил я.

Так за Андрюшей закрепилось прозвище Савельич, а я мог тешить себя осознанием того, что мои дворянские корни наконец-то получили признание.

С того дня Андрюша Савельев постоянно ходил за мной, многозначительно кивал, когда я заводил заумные разговоры, иной раз в куртуазной манере его унижавшие; он чувствовал благодарность за то, что я пустил его с свой круг общения, не подозревая, что я смеюсь над ним. Я эксплуатировал Савельича и как бесплатную рабочую силу. Например, иногда просил его отнести мой рюкзак, до отказу набитый учебниками, в другой класс, ссылаясь на то, что у меня болит спина, либо выдумывал иное малоправдоподобное объяснение. Вообще среди ребят считалось зазорным показать себя в чём-то слабым, поэтому все парни в нашем классе стремились продемонстрировать свою силу, таская вещи, тяжесть которых могла обеспечить им предостойную грыжу. Я же считал себя выше этого – коль скоро я был боярином, негоже мне было выполнять грубую работу, положенную мужику. Андрюша был рад стараться: во-первых, ему было приятно, что он может отблагодарить меня за общение, во-вторых, он лишний раз демонстрировал свою силу, таская мой рюкзак, до отказу набитый учебниками и тетрадями.